«Я читал рассуждение ваше о любви к отечеству, — сказал Александр I. — Имея таковые чувства, Вы можете быть ему полезны. Кажется, у нас не обойдётся без войны с французами, нужно сделать рекрутский набор; я бы желал, чтобы вы написали о том манифест».
Если бы вдруг по случаю нынешнего внесения изменений в Основы государственной культурной политики был бы приём, и совершенно случайно мне предложили подготовить бы по этому случаю пламенную речь, то задача эта решилась бы сама собой в два счета. Ибо речь эта уже произнесена 210 лет назад адмиралом Александром Семеновичем Шишковым при открытии Беседы любителей русского слова.
«РѢЧЬ ПРИ ОТКРЫТІИ БЕСѢДЫ
Самое главнейшее достоинство человека, причина всех его превосходств и величий, есть слово, сей дар небесный, вдохновенный в него вместе с душою, устами Самого Создателя. Какое великое благо проистекло из сего священного дара! Ум человеческий, посредством оного, вознесся до толикой высоты, что стал созерцать пределы всего мира, познал совершенство своего Творца, увидел с благоговением Его премудрость и воскурил пред ним жертву богослужения.
Поставим человека подле животного и сравним их состояния. Почти во всем составе своем они сходны между собою: оба родятся, растут, стареются, живут и умирают; оба имеют слух, зрение, обоняние, осязание, вкус; оба насыщаются пищею, утоляют жажду, вкушают сон, наслаждаются любовию, воспламеняются гневом, чувствуют скорби и веселия. Но при толь одинаких свойствах и общих имствах колико различны!
Один совокупился в сонмы, в народы, построил грады, корабли, взвесил воздух, исчислил песок, исследовал высоту небес и глубину вод. Другой скитается рассеян по дебрям, по лесам, и при всей своей силе, крепости и свирепстве страшится, повинуется бессильнейшему себя творению. Ни острыя когти его, ни страшные зубы, ни огромное тело, не могут противустоять слабой, мягкой руке, но удобной поражать его громом и молниями.
Откуду сие чудесное преимущество? Каким образом не одаренный ни какими естественными орудиями, нагий, ветротленный, торжествует над яростию косматаго, твердокожаго, кохтистаго льва и тигра? Каким образом от движущагося медленно по земле не успевает утекать быстрый елень, ниже улетать крылатая птица? Каким образом от того, кто утопает в луже, не может укрыться кит во глубине морей?
Бог сотворил человека бедным и слабым; но дал ему дар слова: тогда нагота его покрылась великолепными одеждами; бедность его превратилась в обладание всеми сокровищами земными; слабость его облеклась в броню силы и твердости. Все ему покорилось: он повелевает всеми животными, борется с ветром, спорит с огнем, разверзает каменныя недра гор, наводняет сушу, осушает глубину.
Таков есть дар слова, или то, что разумеем мы под именем языка и словесности! Если бы Творец во гневе своем отнял от нас оный, тогда бы все исчезло, общежитие, науки, художества, и человек, лишась величия своего и славы, сделался бы самое несчастное и беднейшее животное.
По сие время рассуждали мы о сем великом даре в отношении человека к животным, но теперь посмотрим на следствия онаго в отношении человека к человеку.
Когда, по сотворении мужа и жены, род человеческий, чрез долгие веки, умножился, и на подобие великой реки времен потек по всему пространству земнаго шара, тогда, по образу устроения орудий гласа, и языки начали изменяться, делаться различными. Каждый народ стал говорить иным языком, невразумительным другому народу. Самые буквы и письмена, изъявляющия разныя перемены голоса нашего, сделались у каждаго особенныя.
Тогда между народами произошли великия неравеснтва. Один из них, любопытствуя, примечая, размышляя, изощрял свой ум, простирался от изобретения к изобретению, переходил от понятия к понятию, делил, дробил, определял их, и чрез то распространял пределы языка своего и знаний. Другой не простирая мысленных очей своих дале окружающих его лесов и гор, оставался при не многих названиях таких только вещей, которыми чувства его непосредственно поражались, или в которых имел необходимую нужду.
Один, обогатясь изобилием слов, почувствовал надобность изобресть знаки или письмена для облегчения памяти своей, також для сохранения и сообщения того всем, что одним или немногими выдумано. Другой при малых познаниях своих никогда не помышлял о том, и довольствовался одними изустными тесных понятий своих преданиями.
В одном одаренные отличным разумом старцы сообщали собранныя ими в течение жизни их примечания или откровения возрастающим юношам; а сии, присовокупя к тому собственные свои успехи, и в свою очередь достигнув старости, преподавали их новым юношам, и так далее. Таким образом посредством примечаний, опытом, умствований, возрастал язык, и посредством языка из возраста в возраст, из рода в род разливалось учение.
В другом, напротив, любопытство и опытность были бездейственны, старость не сообщала ничего юности, ум пребывал всегда в младенчестве, и самое величайшее благо, данное человеку, то есть дар слова, оставался бесплоден, подобно семени, которое хотя и сокрывает в недрах своих сладкие плоды, однако не приносит оных, доколе общее и долговременное о нем попечение не понудит его изникнуть, пустить отрасли, раскинуться и расцвести.
Какия таинства открыло! Какия чудеса произвело сие попечение в тех народах, которые познав пользу языка и словесности, устремили ум свой на распространение оных! Тогда человек сделался бессмертен. Тогда слабый голос свой превратил он в трубу грома, вещающаго во все концы земли.
Каким образом мог он совершить сие непостижимое чудо? Изобретением письмен. Он звук изобразил знаками, чертами, и сделал, что сии черты говорят зрению то самое, что звук или голос говорит слуху. Сим средством дальность претворил он в близость, отсутствие соединил с присутствием; ибо живучи в Европе разговаривает с живущим в Америке, словно как бы он был с ним в одной храмине.
Но сего еще мало: он изобрел книгопечатание. Тогда из хижины своей вознес он глас свой во услышание всем странам света. Тогда из гроба своего, несуществующий более, поучает он еще самых позднейших потомков своих благонравию, вере, добродетелям, мужеству, и часто силою красноречия, сам давно уже истлевший, созидает в них душу, ум и сердце.
До толикой степени язык и словесность отличили человека от человека! Отсюду видим превеликую разность между огромными Афинскими зданиями и едва покрытыми шалашами диких; между огнедышущим кораблем Европейца и чуть выдолбленным челноком Американца; между древним Греком или Римлянином и нынешним Ирокойцем или Караибом.
«Один (говорит Ломоносов) почти выше смертных жребия поставлен, другой едва только от безсловесных животных разнится; один яснаго познания приятным сиянием увеселяется, другой в мрачной ночи невежества едва бытие свое видит.»
Так, конечно, разность сия превелика; но оная, хотя и не в таком чрезвычайном степени, однакоже существует и между просвещенными народами; у одних науки, художества и словесность более процветают, нежели у других. Следовательно степень просвещения определяется большим или меньшим числом людей упражняющихся и прилежащих к полезным знаниями и наукам.
Народ приобретает всеобщее к себе уважение, когда оружием и мужеством хранит свои пределы, когда мудрыми поучениями и законами соблюдает доброту нравов, когда любовь ко всему отечественному составляет в нем народную гордость, когда плодоносными ума своего изобретениями не только сам нужными для жизни вещами изобилует и украшается, но и другим избытки свои сообщает. О таком народе можно сказать, что он просвещен.
Но что такое просвещение, и не чем имеет оно главное свое основание? Без сомнения на природном своем языке. На нем производится Богослужение, насаждающее семена добродетели и нравственности; на нем преподаются науки, от звездословия до земледелия. Самыя художества из него почерпают жизнь и силу. Самая слава на нем утверждает бытие свое: ибо может ли слава оружия греметь в роды родов, могут ли законы и науки процветать без языка и словесности? Нет! Без них все знаменитые подвиги и дела мужества тонут в пучине времени; без них молчит нравоучение, безгласен закон, косноязычен суд, младенчествует ум, не воспламеняется воображение, не растет природное дарование, и рука художника не производит ничего изящнаго и превосходнаго.
Когда Греция и Рим восстали и облекались в величество и славу, тогда и словесность их возносилась до той же высоты. Они упали; но языки их, хотя и мертвыми называются, однако и по днесь в ученом свете живут, и не допускают памяти их погибнуть. Где древние Вавилоны, Трои, Афины, Спарты? Где мраморныя столпотворения их? Где огромныя, великия здания? Лежат повержены в прах, и око путешественника смотря на оныя, не видит ничего, кроме мшистых камней и зеленаго злака. Но между тем как рука времени все в них истребила, красноречивое перо, тверже мраморов и меди, сохранило красоту их в воображении нашем.
Каким образом по сие время гремят у нас имена и подвиги Агамемнонов, Ахиллов, Аяксов? Стихотворство сделало их бессмертными, и может быть оно же преисполнило их великостию духа: ибо хотя и кажется, что сама природа влагает в нас огнь смелости и мужества, однакоже в какой славолюбивой душе не воспылает, не умножится сей огнь при чтении в Гомере подвигов Ахилла и Гектора? Слава любит жить. Бессмертная душа наша и по разрушении тела алчет оставить по себе память. Но кто без гласа стихотворцев, без кисти дееписателей, сохранит имена великих мужей? Гораций устами Ломоносова говорит:
Герои были до Атрида,
Но древность скрыла их от нас:
Что дел их не оставил вида
Бессметрный стихотворцев глас.
Пользы, происходящия от языка и словесности, бесчисленны. Никакое перо описать, никакия уста изречь их не могут. На них основаны безопасность, спокойство, благоденствие, величие и слава человеческая. Но с сими толь великими пользами сопряжена еще приятность, превосходящая все наши прочия услаждения; ибо какие мгновенно проходящия забавы и увеселения, обыкновенно влекущия за собою или пресыщение, или скуку, могут равняться с чистым, никогда непомрачаемым удовольствием души и разума?
Представим себе человека тупаго, безграмотнаго, никакими знаниями не просвещеннаго, и потому не могущаго чувствовать никаких красот словесности; едва ли можно про него сказать, что он жил на свете. Жил, но в чем же преимуществовал он пред теми, которых называем мы бессловесными существами? Почти ни в чем. Услаждения их были общи, следовательно и удовольствия одинаковы. Он ходил, ел, пил, спал, дышал воздухом; и они все тоже делали. Он вместе со всеми тварями видел великолепие восходящаго солнца; но могло ли оно в душе его раждать то удивление, с каким смотрел на него Невтон? Не имея понятия о безмерной величине сего вечногорящаго светила, мог ли он восхититься сим восклицанием:
Се солнце! Искра славы Бога.
Он созерцал величественный мрак ночи, но ни сребрянная луна, тихо плавающая в беспредельной глубине воздуха, ни бесчисленное множество сверкающих в небесном своде звезд, не умиляли души его, не возбуждали в нем сей усердной к Творцу оных благодарности, сего благоговейнаго чувствования, какое раждается от размышления о необъятном пространстве той громады, в которой тьмы тем миров вращаются, и которую называем мы вселенною.
Он держал в руках книгу, редкое произведение, долговременный плод величайшаго ума; но она не больше, как и всякая другая, обращала на себя его внимание. Все для него было мрачно, природа безмолвна, единообразна. Бесконечныя противуположности: высокое и низкое, обширное и малое, в тесном понятии его едва различествовали между собою.
...
Ежели искусные живописцы в картинах своих увеселяют глаза наши подобными изображениями, то сколько же таковыя изображения должны быть превосходнее, когда начертываются сладким пером плодовитаго воображения? Ибо, хотя живопись по справедливости почитается прекраснейшим произведением человеческаго искуства, однакож оная есть токмо оживотворяемое подражание дышущаго жизнию стихотворства. Душу живописи составляют краски, душу стихотворства составляет язык.
Наш язык есть один из древнейших, из ученейших языков, праотец многим другим. Он не уступает ни Греческому, ни Латинскому; не меньше их краток, не меньше силен, не меньше богат. Всякое слово его есть плод размышления, ветвь рожденная от корени, а не заимствованный от других языков пустой мыслями звук. Он в воображении важных предметов высок и великолепен, в описании же обыкновенных вещей сладок и прост. Где надобно говорить громко и величаво, там предлагает он тысячи избранных слов, богатых разумом, звучных, и совсем особых от тех, какими мы в простых разговорах объясняемся. Надлежит ли самую обыкновенную и простонародную мысль облечь в важность и великолепие? Он способен ко всему.
...
Таким образом в сочинениях наших найдем мы всякаго рода приятности: глубокомысленное, громкое, сильное, острое, нежное, забавное. Язык наш так обширен и богат, что чем долее кто упражняется в оном, тем больше открывает в нем новых сокровищ, новых красот, ему единому свойственных, и которыя на всяком другом языке не могут быть выражены с такою силою и достоинством.
Словесность нашу можно разделить на три рода. Одна из них давно процветает, и сколько древностию своею, столько же изяществом и высотою всякое новейших языков витийство превосходит. Но оная посвящена была одним духовным умствованиям и размышлениям. Отсюду нынешнее наше наречие или слог получил, и может еще более получить, не досязаемую другими языками высоту и крепость.
Вторая словесность наша состоит в народном языке, не столь высоком, как священный язык, однако же весьма приятном, и который часто в простоте своей сокрывает самое сладкое для сердца и чувств красноречие. Оба сии роды словесности, весьма различныя между собою, требуют не малаго в них упражнения, дабы напоиться духом их, и научиться чувствовать красоты оных; ибо без того могут оне быть подобны драгоценному камню, который до тех пор не привлекает к себе взоров, покуда искусная рука художника не снимет с него покрывающую блеск его корку. Возьмем сии две словесности, то есть священныя книги и народныя стихотворения на других языках, и сравним их с нашими, мы увидим, как далеко они от нас отстают.
Третия словесность наша, составляющая те роды сочинений, которых мы не имели, процветает не более одного века. Мы взяли ее от чужих народов, но заимствуя от них хорошее может быть слишком рабственно им подражали, и гоняясь за образом мыслей и свойствами языков их, много отклонили себя от собственных своих понятий.
Прочитаем некоторых ученых иностранцев, рассуждающих о словесностях своих: они доказывают, что самые величайшие писатели их сколько в правилах и размножении родов сочинений обязаны древним Греческим и Римским стихотворцам, столько же в выражениях и словах одолжены священному и народному языку своему. Они не отвергали сих двух языков, но избирая из них различныя красоты умели дать им новый блеск, и тем словесность свою обогатили и возвысили.
Когда они из скудных источников своих почерпали силу красноречия, то нам ли с богатым языком своим смотреть только на образ их мыслей и объяснений, неища в собственных наших хранилищах той высоты и приятности, каких они в хранилищах своих никогда не могли находить?
Не взирая однакоже на сей от самаго начала не обдуманно избранный нами путь, отчасу далее отводящий нас от двух богатейших в языке нашем источников, и не смотря на то, что мы не более одного века упражняемся в светских сочинениях, словесность наша, даже в сем роде, покрайней мере во многих частях, едва ли уступает словесностям других народов. Мы из малаго числа приложенных здесь примеров видели, как громко и приятно знаменитые наши витии умеют бряцать на лирах.
Остается только приложить нам еще больший труд к исследованию всей обширности языка нашего, к извлечению наружу тех блистающих в нем красот, которыя от устремления очей наших на чужия несродныя нам красоты лежат в прахе и забвении. Обратим глаза свои на них, полюбим свое: тогда пред светом сияния их померкнет волшебный блеск чужеязычных прелестей, подобно как луна померкает пред ясными лучами солнца.
Похвально знать чужие языки, но непохвально оставлять для них свой собственный. Мы уже сказали, что